Если честно, я не думал, что когда-нибудь соберусь прочесть эту книгу.
Но вот — собрался. А собравшись, уже не останавливался. И хотя путешествие это
не назвать легким, у меня была какая-то внутренняя потребность в нем, которая
подпитывала меня все это время.
Мне жаль, что потребность эта сформировалась во мне так поздно, и многих вещей
я не успел узнать и понять раньше.
Но — лучше поздно)
Несколько, показавшихся мне созвучных времени (в котором, судя по всему, мы
застряли и из которого нам все еще предстоит выбираться) цитат:
Идеология! — это она дает искомое оправдание злодейству и нужную долгую
твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой
и перед другими обелять свои проступки и слышать не укоры, не проклятия, а
хвалы и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели —
возвеличением родины, колонизаторы — цивилизацией, нацисты — расой, якобинцы и
большевики — равенством, братством, счастьем будущих поколений.
Но какова же степень помраченности, достигаемая монотонной государственной
ложью! Даже самые емкие из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую
ткнулись собственным рылом.
Простая истина, но и ее надо выстрадать: благословенны не победы в войнах,
а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны — народу.
После побед хочется еще побед, после поражения хочется свободы — и обычно ее
добиваются.
Мы — все забываем. Мы помним не быль, не историю — а только тот штампованный
пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным долблением. Я
не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа — да. Обидное
свойство. Может быть, они и от доброты, а — обидное. Оно отдает нас добычею
лжецам.
Ямка в мозгу лишь от того, что каждый день по радио.
Ведь мы привыкли под доблестью понимать доблесть только военную (ну, или ту,
что в космос летает), ту, что позвякивает орденами. Мы забыли доблесть другую —
гражданскую, — а ее-то! ее-то! ее-то! только и нужно нашему обществу! только и
нет у нас…
На это ответил еще Лев Толстой: «Как зачем поминать? Если у меня была лихая
болезнь, и я излечился и стал чистым от нее, я всегда с радостью буду поминать.
Я не буду поминать только тогда, когда я болею все так же и еще хуже, и мне
хочется обмануть себя… Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо,
тогда и наше новое теперешнее насилие откроется.»
Где, когда выстаивало что-нибудь советское против полноты информации?
Общественное мнение. Я не знаю, как определяют его социологи, но мне ясно,
что оно может составиться только из взаимно влияющих индивидуальных мнений,
выражаемых свободно и совершенно независимо от мнения правительственного,
или партийного или от голоса прессы. И пока не будет в стране независимого
общественного мнения — нет никакой гарантии, что все многомиллионное
беспричинное уничтожение не повториться вновь, что оно не начнется любой ночью,
каждой ночью — вот этой самой ночью, первой за сегодняшним днем.
И хотя ни одно требование тут не сотрясало устоев и не противоречило
Конституции (а многие были — просьба о возврате в старое положение), —
но невозможно было хозяевам принять ни мельчайшего из них, потому что эти
подстриженные жирные затылки, эти лысины и фуражки давно отучились признавать
свою ошибку или вину. И отвратна, и неузнаваема была для них истина, если
проявлялась она не в секретных инструкциях высших инстанций, а из уст черного
народа.
Ведь истина всегда как бы застенчива, она замолкает от слишком наглого напора
лжи. Долгое отсутствие свободного обмена информацией внутри страны приводит
к пропасти непонимания между целыми группами населения, между миллионами — и
миллионами. Мы просто перестаем быть единым народом, ибо говорим действительно
на разных языках.
И тогда крикнули на них: — Цыц! Назад! Вообще не вспоминать! Вообще — забыть!
Никакого Архипелага не было — ни хорошего, ни плохого. Вообще — замолчать!
Так первый ответ был — судорожное порхание. Второй — основательная закладка
пролома. Третий ответ — забытье. Право воли узнать об Архипелаге вернулось
в исходную глухую точку — в 1953 год. И спокойно снова любой литератор может
распускать благонюни о перековке блатных. Или снимать фильм, где служебные
собаки сладострастно рвут людей. Все делать так, как бы не было ничего,
никакого пролома в Стене. И молодежь, уставшая от этих поворотов (то в одну
сторону говорят, то в другую), машет рукой — никакого “культа”, наверно, не
было, и никаких ужасов не было, очередная трепотня. И идет на танцы. Верно
сказано: пока бьют — пота и кричи! А после кричать — не поверят.
Всякому важному общественному событию в СССР уготован один из двух
жребиев: либо оно будет замолчано, либо оно будет оболгано. Я не могу назвать
значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки.
Тупая глухая следственно-судебная туша тем и живет, что она — безгрешна.
Эта туша тем и сильна, тем и уверенна, что никогда не пересматривает своих
решений, что каждый судейский может рубить, как хочет, — и уверен, что никто
его не подправит. Для того существует закрытый сговор: каждая жалоба, в
какую бы Перемоскву ее ни послали, будет переслана на рассмотрение именно той
инстанции, на которую она жалуется. И не будет никто из судейских (прокурорских
и следовательских) порицаем, если он злоупотребил, или дал волю раздражению,
или личной мести, или ошибся, или сделал не так, — покроем! защитим! стенкою
станем! На то мы и Закон.
Чернолакированное лицо истины все время стоит перед
умственны взором судьи — это телефонный аппарат в совещательной комнате. Оракул
этот — не выдаст, но и делай же, как он говорит.
