Ложное движение

Как сказал сегодня Алексей: Цифра приговора не для меня. Она для вас.

А на этой фотографии, кроме Алексея, можно попробовать разглядеть и всю современную Россию.

ps: Леха, держись!

Про Невшехир такого списка не сделал, а надо было бы.

Итак, буду скучать по:

• Левым поворотам на красный
• И вообще по левостороннему движению (удивительно, но сейчас кажется, что другого и быть не может)
• Гекконам (хотя они и засранцы)
• Пицце с прошутто и бурратой в Марни Пхукет
• Морю (и особенно пирсу в Раваи)
• Манго по 40 бат/кг
• Ливням стеной (которых что-то даже в сезон дождей мало)
• Прогулкам среди мангровых зарослей в Сафан Хине
• Сложенным ладоням и са-ваат-дии-кааа(п) (местное приветствие)
• Моторашкам с кучей людей на них (запросто мама и парочка/тройка детей)
• Пиву Chang (слон)
• Водонапорным башням (которых так и не снял)

А из того, по чему скучать не буду, отмечу только одно:

• Круглосуточная жара за девять месяцев совершенно задолбала 🥵

Собрал вместе фотографии из нашего азиатского путешествия. Ну или вот риил.

В Гонконге я офигел от небоскребов.

От баров с исключительно белыми посетителями.

От ужасно стертых собственных ног.

От филлипинок, каждое воскресенье (ровно на один день в неделю) поселяющихся в картонных коробках во множестве надземных переходов.

От узких двухэтажных трамвайчиков.

От кофе за 10 баксов.

От невообразимо желтого солнца, пару раз за неделю таки пробивавшегося через низко висящие облака.

И от этого дядечки, с невероятной скоростью зашивавшего чей-то ботинок в одном из переулков Коулуна.

Несколько картинок, которые снял в марте.

Если честно, я не думал, что когда-нибудь соберусь прочесть эту книгу.

Но вот — собрался. А собравшись, уже не останавливался. И хотя путешествие это не назвать легким, у меня была какая-то внутренняя потребность в нем, которая подпитывала меня все это время.

Мне жаль, что потребность эта сформировалась во мне так поздно, и многих вещей я не успел узнать и понять раньше.

Но — лучше поздно)

Несколько, показавшихся мне созвучных времени (в котором, судя по всему, мы застряли и из которого нам все еще предстоит выбираться) цитат:

Идеология! — это она дает искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои проступки и слышать не укоры, не проклятия, а хвалы и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели — возвеличением родины, колонизаторы — цивилизацией, нацисты — расой, якобинцы и большевики — равенством, братством, счастьем будущих поколений.

Но какова же степень помраченности, достигаемая монотонной государственной ложью! Даже самые емкие из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись собственным рылом.

Простая истина, но и ее надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны — народу. После побед хочется еще побед, после поражения хочется свободы — и обычно ее добиваются.

Мы — все забываем. Мы помним не быль, не историю — а только тот штампованный пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным долблением. Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа — да. Обидное свойство. Может быть, они и от доброты, а — обидное. Оно отдает нас добычею лжецам.

Ямка в мозгу лишь от того, что каждый день по радио.

Ведь мы привыкли под доблестью понимать доблесть только военную (ну, или ту, что в космос летает), ту, что позвякивает орденами. Мы забыли доблесть другую — гражданскую, — а ее-то! ее-то! ее-то! только и нужно нашему обществу! только и нет у нас…

На это ответил еще Лев Толстой: «Как зачем поминать? Если у меня была лихая болезнь, и я излечился и стал чистым от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею все так же и еще хуже, и мне хочется обмануть себя… Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо, тогда и наше новое теперешнее насилие откроется.»

Где, когда выстаивало что-нибудь советское против полноты информации?

Общественное мнение. Я не знаю, как определяют его социологи, но мне ясно, что оно может составиться только из взаимно влияющих индивидуальных мнений, выражаемых свободно и совершенно независимо от мнения правительственного, или партийного или от голоса прессы. И пока не будет в стране независимого общественного мнения — нет никакой гарантии, что все многомиллионное беспричинное уничтожение не повториться вновь, что оно не начнется любой ночью, каждой ночью — вот этой самой ночью, первой за сегодняшним днем.

И хотя ни одно требование тут не сотрясало устоев и не противоречило Конституции (а многие были — просьба о возврате в старое положение), — но невозможно было хозяевам принять ни мельчайшего из них, потому что эти подстриженные жирные затылки, эти лысины и фуражки давно отучились признавать свою ошибку или вину. И отвратна, и неузнаваема была для них истина, если проявлялась она не в секретных инструкциях высших инстанций, а из уст черного народа.

Ведь истина всегда как бы застенчива, она замолкает от слишком наглого напора лжи. Долгое отсутствие свободного обмена информацией внутри страны приводит к пропасти непонимания между целыми группами населения, между миллионами — и миллионами. Мы просто перестаем быть единым народом, ибо говорим действительно на разных языках.

И тогда крикнули на них: — Цыц! Назад! Вообще не вспоминать! Вообще — забыть! Никакого Архипелага не было — ни хорошего, ни плохого. Вообще — замолчать! Так первый ответ был — судорожное порхание. Второй — основательная закладка пролома. Третий ответ — забытье. Право воли узнать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку — в 1953 год. И спокойно снова любой литератор может распускать благонюни о перековке блатных. Или снимать фильм, где служебные собаки сладострастно рвут людей. Все делать так, как бы не было ничего, никакого пролома в Стене. И молодежь, уставшая от этих поворотов (то в одну сторону говорят, то в другую), машет рукой — никакого “культа”, наверно, не было, и никаких ужасов не было, очередная трепотня. И идет на танцы. Верно сказано: пока бьют — пота и кричи! А после кричать — не поверят.

Всякому важному общественному событию в СССР уготован один из двух жребиев: либо оно будет замолчано, либо оно будет оболгано. Я не могу назвать значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки.

Тупая глухая следственно-судебная туша тем и живет, что она — безгрешна. Эта туша тем и сильна, тем и уверенна, что никогда не пересматривает своих решений, что каждый судейский может рубить, как хочет, — и уверен, что никто его не подправит. Для того существует закрытый сговор: каждая жалоба, в какую бы Перемоскву ее ни послали, будет переслана на рассмотрение именно той инстанции, на которую она жалуется. И не будет никто из судейских (прокурорских и следовательских) порицаем, если он злоупотребил, или дал волю раздражению, или личной мести, или ошибся, или сделал не так, — покроем! защитим! стенкою станем! На то мы и Закон.

Чернолакированное лицо истины все время стоит перед умственны взором судьи — это телефонный аппарат в совещательной комнате. Оракул этот — не выдаст, но и делай же, как он говорит.